Неточные совпадения
Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина — вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух
братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за
грехи мои, и ее пришлось пережить.
— В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше
греха, чем около денег. Наш
брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Братья, не бойтесь
греха людей, любите человека и во
грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле.
— Ах, нехорошо,
брат!.. И мы не без
греха прожили… всячески бывало. Только оно тово… Вот ты вырасти свою дочь… Да, вырасти!..
— Совсем несчастный! Чуть-чуть бы по-другому судьба сложилась, и он бы другой был. Такие люди не умеют гнуться, а прямо ломаются. Тогда много
греха на душу взял старик Михей Зотыч, когда насильно женил его на Серафиме. Прежде-то всегда так делали, а по нынешним временам говорят, что свои глаза есть. Михей-то Зотыч думал лучше сделать, чтобы Галактион не сделал так, как
брат Емельян, а оно вон что вышло.
— Ну, это,
брат, дудки! — огорошивал Полуянов. — Какие тебе законы, когда ты фамилию свою с
грехом подписываешь?
Традиционный старец не сказал бы того, что говорит старец Зосима: «
Братья, не бойтесь
греха людей, любите человека и во
грехе его…
Есть круговая соборная ответственность всех людей за всех, каждого за весь мир, все люди —
братья по несчастью, все люди участвовали в первородном
грехе, и каждый может спастись лишь вместе с миром.
— Ах, и хитер ты, Акинфий Назарыч! — блаженно изумлялся Мыльников. — В самое то есть живое место попал… Семь бед — один ответ. Когда я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже
греха, а только я свою линию строго повел. Нет,
брат, шалишь… Не тронь!..
— Я?.. Как мне не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один
грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего
брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
Водой и духом мы возродились от прежнего
греха, а сейчас я тебе духовный
брат.
— Дураками оказали себя куренные-то: за мужика тебя приняли… Так и будь мужиком, а то еще скитские встренутся да будут допытываться… Ох,
грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и глядит: сердитует он на меня незнамо за што. Родной
брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
— Это точно, родимый мой… Есть
грех: зашибает. Ну, а пристанские за него, значит, за
брата Мосея, и всё водкой его накачивают.
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня,
брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок
грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь, то все наши корабли потонут.
— «
Грех это, — говорил он, — у мужика лошадка всё равно
брат, а ты его обездолишь.
Ну, и подлинно повенчали нас в церкви; оно, конечно, поп посолонь венчал — так у нас и уговор был — а все-таки я свое начало исполнил: воротился домой, семь земных поклонов положил и прощенья у всех испросил: «Простите, мол, святии отцы и
братья, яко по нужде аз грешный в еретической церкви повенчался». [Там же. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)] Были тут наши старцы; они с меня духом этот
грех сняли.
Не оттого чтобы меньше на этот счет от начальства вольготности для нас было — на это пожаловаться
грех, а так, знать, больше свой же
брат, вот этакой-то проходимец кургузый, норовит тебя на весь народ обхаять.
Да вот с той поры и сижу, братец ты мой, в эвтим месте, в остроге каменном, за решетками за железными, живу-поживаючи, хлеб-соль поедаючи, о
грехах своих размышляючи… А веселое,
брат, наше житье — право-ну!"
— Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего
брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за
грехи мои связаться, да и то каюсь… а то выдумал!
— Не сглазь,
брат: долго ли до
греха? — прибавил он и начал есть щи.
— Ну еще же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту, ну и там об «чужих
грехах». Ну,
брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
— Да,
брат, это, пожалуй, и
грех! — повторил за ним Сверстов.
— А-а-ах!
брат,
брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты… какое ты слово сказал! А-а-ах,
грех какой! И как это язык у тебя, дружок, повернулся, чтоб этакое слово родному
брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку тебе поправлю!
— Ах, маменька, маменька! и не
грех это вам! Ах-ах-ах! Я говорю: как вам угодно решить участь
брата Степана, так пусть и будет — а вы… ах, какие вы черные мысли во мне предполагаете!
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот
братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу
греха брать не хочу, как
братья решат — так тому и быть!
Преступник знает притом и не сомневается, что он оправдан судом своей родной среды, своего же простонародья, которое никогда, он опять-таки знает это, его окончательно не осудит, а большею частию и совсем оправдает, лишь бы
грех его был не против своих, против
братьев, против своего же родного простонародья.
— Не любишь ты
брата, великий
грех на тебе!
— Ну-ну, по всем церквам! Это,
брат, нехорошо,
грех, — понимаешь?
Грех этой кончины падал на приставника, который не успел вовремя отогнать от пищи наголодавшихся
братьев «жадников».
Одна из этих мер состояла в том, что он написал письмо
брату, каясь в своем
грехе и умоляя его выслать ему в последний раз пятьсот рублей в счет той мельницы, которая оставалась еще у них в общем владении.
— А вот веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И больше с того и скучаю, что зачем, мол, за
брата пошел. Он, мол, теперь царствует, а ты вот мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой
грех, видно.
Кой
грех отец заподозрит их в умысле, тогда уж не поверит и правде; он еще и прежде, когда старики приискали было невесту своему сыну, дал им почувствовать, что понимает их нежелание видеть
брата женатым.
— Ну, скажите, ради бога, не тонкая ли бестия? — воскликнул, подскочив, генерал. — Видите, выдумал какой способ! Теперь ему все будут кланяться, вот увидите, и заискивать станут. Не утаю
греха — я ему вчера первый поклонился: начнете, мол, нашего
брата солдата в одном издании ругать, так хоть в другом поддержите. Мы, мол, за то подписываться станем.
— Нет, жена, слава богу, здорова: да так,
брат…
грехи юности-то пора как-нибудь насмарку пускать.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей
братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его
грехи…
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на
братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой
грех падет не на меня —
А на тебя, Борис-цареубийца! —
Вперед!
— Тэк… Ничего, все это не худо… Только вот больно ты открыт, — во всех
грехах и всякому попу готов каяться… Ты сообрази насчет этого — не всегда,
брат, это нужно… иной раз смолчишь — и людям угодишь, и
греха не сотворишь. Н-да. Язык у человека редко трезв бывает. А вот и приехали… Смотри — отец-то не знает, что ты прибыл… дома ли еще?
—
Грех тебе, Иван Степанович, говорить это!.. — возразил ему священник. —
Брат твой мог бы питаться!..
Где твой мандат? Давай его сюда!
Офицер подает бумагу. Лепорелло ее раздирает.
Вот твой мандат! И знай, что булла папы
Дает мне власть Жуана де Маранья,
Заблудшую, но кроткую овцу,
Благословить и от
грехов очистить;
Знай, что сей самый грешник, дон Жуан,
Которого арестовать пришел ты,
Моих словес проникнулся елеем,
Отверг душой мирскую суету
И поступает кающимся
братомВ Севилию, в картозский монастырь!
Не так ли, сын мой?
Вчера к себе он призывал всю
братью,
У каждого прощенья он просил
И каялся в
грехах передо всеми.
Братья молча постояли
Да в затылке почесали.
«Спрос не
грех. Прости ты нас, —
Старший молвил, поклонясь, —
Коли так, не заикнуся
Уж о том». — «Я не сержуся, —
Тихо молвила она, —
И отказ мой не вина».
Женихи ей поклонились,
Потихоньку удалились,
И согласно все опять
Стали жить да поживать.
— Ох-тех-те!.. Младшего
брата давно оженили, — говорила Варвара, — а ты всё без пары, словно петух на базаре. По-каковски это? Этих-тех, оженишься, бог даст, там как хочешь, поедешь на службу, а жена останется дома помощницей-те. Без порядку-те живешь, парень, и все порядки, вижу, забыл. Ох-тех-те,
грех один с вами, с городскими.
— Эх ты! — воскликнул тот, ударив мужика по плечу. — Прямой ты,
брат, деревенщина, пра, деревенщина; борода у те выросла, а ума не вынесла; ну, статочно ли дело? Сам порассуди, кому тут увести? Ведь здесь дворник есть, ворота на ночь запирают; здесь не деревня, как ты думаешь. Знамо дело, долго ли до
греха, коли не смотреть, на то, вишь, и двор держат, а ты думаешь, для чего?..
— Нет,
брат, не едет, да и полно, — отвечал высокий, — я уж поджидал, поджидал, глаза высмотрел… побаиваемся мы, не случилось ли с ним беды какой… ехал ночью, при деньгах… на
грех мастера нет…
— Право, кабы знал, пособил бы ему, ей-богу бы пособил, — сказал ярославец. — Послушай,
брат хозяин, полно тебе жидоморничать; ну, что ты с него возьмешь, ей-богу,
грех тебе будет, отдай ему полушубок… Э! Не видал, что ли, полушубка ты крестьянского?.. Слышишь, мужик бедный, неимущий… Право, отдай; этим,
брат, не разживешься; пра, отдай!..
— А вот нам, коли молвить правду, не больно тошно, что
брата нету: кабы да при теперешнем житье, так с ним не наплакаться стать; что
греха таить, пути в нем не было, мужик был плошный, неработящий, хмельным делом почал было напоследях-то заниматься; вестимо, какого уж тут ждать добра, что уж это за человек, коли да у родного
брата захребетником жил, — вот разве бабу его так жаль: славная была баба, смирная, работящая… ну да, видно, во всем бог… на то его есть воля… ох-хо-хо…
Брат, я за каждым днем
Твоим слежу, моля всечасно Бога,
Чтоб каждый день твой искупленьем был
Великого, ужасного
греха,
Неправды той, через нее же ныне
Ты стал царем!
Курицына. Да что за
грех, Прокофьевна! От нее станется; я ее знаю. Больно ей
брат волю дал. На другую б я не подумала, а на нее и
греха нет. Не нынче, так завтра начнет петли метать, что и концов не найдешь. Она брату-то очки на нос наденет! А ведь как она меня разобидела, кабы ты знала.
Афоня. Батюшки! Сил моих нет! Как тут жить на свете? За
грехи это над нами! Ушла от мужа к чужому. Без куска хлеба в углу сидела, мы ее призрели, нарядили на свои трудовые деньги!
Брат у себя урывает, от семьи урывает, а ей на тряпки дает, а она теперь с чужим человеком ругается над нами за нашу хлеб-соль. Тошно мне! Смерть моя! Не слезами я плачу, а кровью. Отогрели мы змею на своей груди. (Прислоняется к забору.) Буду ждать, буду ждать. Я ей все скажу, все, что на сердце накипело.